Было это не очень давно, да и не очень от нас близко.
Жил на свете мужик по имени Фалалей Фалалеев сын.
Был он не так, чтобы богатый, да и не бедный, не так, чтобы старый, да и не молодой, не так, чтобы умный, да и не глупый.
Словом сказать, мужик как мужик: вроде батьки, вроде деда, вроде соседа.
Одним Фалалей на людей не похож. Люди живут – хлеб жуют. Днем дело делают, ночью сны спят.
А Фалалей днем-то как все, а ночью-то – как никто.
Ночью ему не спится, не снится, только зря подушку пролеживает. Все лежит и от звезды до звезды одну думу думает: долго ли мне на этом свете жить и что мне на том свете будет?
Думал, думал, ничего не придумал, только иссох весь, почерствел, пожелтел – смотреть жалко.
Вот раз приходит к им на двор старушечка-богомолка, из странных. Поглядела на хозяина и спрашивает:
– Ты что ж это, батюшка, истлел как? Или хворь ненароком прикинулась? Так ты бы помолился Миколе-угоднику, молебен отслужил, свечечку поставил... Он до нашего брата милостивый.
Ушла старушка, а Фалалей и думает:
«А ведь и впрямь, чем попусту с боку на бок поворачиваться да голову зря ломать, – стану-ка я Миколе милостивому поклоны бить. Авось, он меня и просветит. Ведь не клад прошу...»
И с того дня сильно начал он докучать угоднику. Все уж спят в дому, старые и малые, а он знай – шепчет, шепчет, молится.
Ну, вот, в самый канун Миколы летнего – уж под полночь подходило – он и слышит: стукнули в окошко.
– Фалалей! А, Фалалей!
Отворил он окошечко. Видит, стоит старичок, в чистенькой ряске, в светленьких лапотках.
– Кто такой? Зачем бог принес?
– Собирайся, Фалалей.
– Спятил, дед! Это на ночь-то глядя?
– Самое теперь время.
– Да куды же?
– Вот на! Спрашивает! Куды просился. Ох, и надоел ты мне, Фалалей! Ох, и надоел! Кажную ночь бубнит-бубнит... Привязался как банный лист. Ну, ладно уж, пойдем – посмотришь, какое место тебе уготовано, и меру дней своих измеришь.
Испугался Фалалей.
«Что, – думает, – это уж не помирать ли мне пора?!»
– Батюшка, – говорит, – заступник! Милостивец! А далеко ли нам идти-то?
– Зачем далеко? От вас и на тот свет – рукой подать, а моя хата не доходя будет. Недалеко.
Отлегло у Фалалея от сердца. Собрался он разом. И пошли.
Идут, идут, долго, коротко ли, вёдром ли, погодкой ли, – местность Фалалею вовсе не знакомая. Да благо старичок дорогу знает. Он с тропочки – на стежку, со стежки – на дорожку... Вел, вел и привел. Пришли – не устали.
Смотрит Фалалей – стоит под сосною келейка. Домок не велик, а жить можно. Срублен чисто, крыт густо.
Заводит его Микола-угодник в сени и говорит:
– Ну, Фалалей, заходи в горницу да обожди меня малость. Я сейчас.
Открыл ему дверь, а сам куда-то вбок. Фалалей и не приметил – куда.
Ну, что ж? В горницу – так в горницу.
Переступил Фалалей через порог да и стал. Батюшки-светы! Келейка малого меньше, что твой курятник, а горница в ней – краю не видать! Больше церкви. И нет в той горнице ни печи, ни подпечья, ни лавок, ни подлавочников.
Ничего нет, только горят лампадки. Которые на цепях висят, которые на подставочках стоят, а которые и так – на полу. Поболе, помене, победней, побогаче – ну, всякие, всякие... Не сосчитаешь... И горят, горят огонечки, как цветики в поле цветут. А кругом – тихо. Только и слышно, как потрескивает кое-где. То ли маслице там жидковато, то ли фитилек кряхтит.
Смутно стало на сердце у Фалалея, сумно.
Думает: «Что за место такое? Что за лампадочки?» И пошел, пошел меж ими ходить. Идет себе, направо, налево смотрит, удивляется: куды попал?
И вдруг будто его в бок тронуло: стой! гляди!
Остановился он, глядит.
Висят перед ним на цепях с потолка две лампадочки – средней величины, медные. Горлышко – как горлышко, донышко – как донышко, много таких кругом. А ему кажется: эти середь всех особые.
Смотрит он на них, глаз не отведет. Да вдруг и догадался.
– Эта, справа, моя лампадка, а эта – слева – женкина, Федосьина. И сколько им гореть, столько и нам на свете жить.
Протянул он руку, покачал лампадочки... Ах ты, боже ж мой! В Федосьиной-то масла еще полным-полно, а у него в лампадке – только на донышке чуть плещется... Скажи на милость! Ну, что тут делать?
И вдруг рядом в одной лампадочке как затрещит... Дрогнул огонечек, мигнул разок, другой и сник. Только дымок пошел. Кончилось, стало быть, маслице.
Страшно сделалось Фалалею. Глядит он на свою лампадку, и чудится ему, будто и в ней огонек едва горит. Вот-вот погаснет...
А у Федосьи-то, у Федосьи! Еще сорок лет дура проживет, и все у ней масло в лампадке останется.
Разобрало Фалалея зло.
– А, – говорит, – ворона старая! Хоронить меня собралась. Может, думаешь, еще и замуж тебя возьмут! Так нет же, шалишь!
Подтянул он к себе Федосьину лампадку и давай ее над своей нагибать.
«Здесь, – думает, – отбавлю, а там прибавлю, – вот и будет ровно».
Да не тут-то было. Не льется из лампадки масло, хоть совсем перевороти. Так уж сделано.
Почесал в затылке Фалалей, призадумался. Думал он, думал – и выдумал. Окунул потихоньку палец в женину лампадку, поднес к своей, да и обтер о крайчик.
Удалось. Мало-маленько, а прибыло маслица в лампадочке.
– То-то, – говорит Фалалей и давай в чужую лампадку пальцы макать и в свою переливать.
Час, другой пробился, – смотрит: стала его лампадка полнее Федосьиной.
«Ага, – думает, – онуча тасканая, хотела меня раньше уморить, а сама остаться! Так я и дался! Посмотрим, что ты завтра запоешь, как я все масло-то у тебя вымакаю!»
Глядь, а за плечом у него Микола милостивый стоит.
– Ты что это, чадо, делаешь?
– Да ничего, божий угодничек, вот хотел волоса маслицем помазать: больно сухи стали.
Поглядел на него Микола.
– Стало быть, волоса? – говорит.
– Волоса.
– Ну, ладно. Пойдем теперь ко мне в клеть. Посмотришь, что для вас припасено.
Подвел к дверям, отпер замок.
– Ступай, – говорит, – а я за тобой приду.
Заглянул в дверь Фалалей – темно в клети, руки своей не видать.
– Миколушка, – говорит, – милостивец! Темно там, не вижу я ничего.
– Ступай, ступай, – говорит Микола. – Осветится.
И впрямь – чуть шагнул Фалалей в клеть, она и осветилась. Поглядел он по сторонам и ажно похолодел весь. Ох! Лучше бы и не глядеть.
Помещенье большое, может, поболе, чем та горница с лампадками, – и кругом-кругом разное добро навалено: здесь – цепи, там – крючья, там щипцы огромадные, а там – котлы висят и под ними угля цельные груды – в десять лет не сожжешь. Вот греши на этом свете! Страшно!
Постоял Фалалей, постоял, а потом набрался духу и пошел потихонечку. Туда, сюда глядит: не припасено ли и для него чего-нибудь.
Так и есть: висит котел, а под ним – угля-то, угля! Ах, батюшки, не пожалели! Вот не пожалели!
А как раз насупротив, в уголку, другой котел висит – помельче, и угля под ним – самая малость, так воза два. Узнал Фалалей и этот котел.
– Вот те и на! – говорит. – Ну и баба у меня! Чисто змея! На этом свете дольше меня прожить хочет, и на том свете ей вольготней будет.
Наклонился он и давай от своей кучи уголь отгребать и к женкиной пригребать.
Кряхтел, кряхтел, полвоза не отгреб.
«Нет, – думает, – эдак толку не будет». Снял он с себя штаны, завязал у них концы и давай ими, как мешком, уголь таскать. Насыплет угля в штаны сколько влезет, взвалит себе на плечи и прет. Вспотел весь, перемазался, как черт, а все устали не знает.
Снесет уголь, высыплет, опять нагребет и снова тащит. «Ничего, – думает, – стерпит. Они, бабы-то, привычные».
Много бы Фалалей угля перетаскал, да Микола не вовремя воротился.
Только мужик в сотый раз уголь высыпал и пошел в сто первый штаны набивать, а угодник ему навстречу.
– Что это ты, чадо, делаешь?
– Да вот, святитель, упал я, штаны перемарал, дак боюсь, баба заругает. Она у меня лютая. Водички ищу, помыть бы их...
– Верно, – говорит Микола-угодник. – Надо тебе помыться, да только не водой, а слезами горючими. Ступай-ка, братец, домой. Успеешь отмыться, пока масло в лампадке горит, – твое счастье. Нет, – на себя пеняй. А уголь этот, что ты под женин котел натаскал, весь исчезнет, и масло, что ты вымакал, ей снова подольется, потому что, как ты ни старайся, останутся на твоей одежке пятнышки. Дак кому же, коли не ей, гормычной, домывать их?
С тем и пошел Фалалей восвояси. А вот отмылся ли он ко дню кончины и сколько еще на сем свете жил, про то неведомо.
Нам сказывают, – приказал долго жить.