Вот, говорят, в прежние-то времена господь часто по земле ходил. Примет какое ни на есть мирское обличие и ходит меж нас, грешных, сердца испытует.

 Неспорно, нынче в эдакое плохо верится. А как подумаешь, дак ведь и вера – тоже! Дело темное! Недалеко ходить – было времячко, что люди – вон по железной дороге ездить опасались, картошечку кушать отказывались, табак курить за грех почитали. Верится, ай нет? А ведь было?..

 Ну вот, стало быть, соскучился господь на небесах. Мудреного нет: тоже, поди, человеком был. Какая ни есть, а прилюбилась ему, значит, земля.

 Он и говорит апостолу Петру:

 – Петр, а Петр, давай-ка мы с тобой, братец, на землю сходим, поглядим, как там да что. Ну! Какое твое мнение?

 Апостол Петр отвечает:

 – Сходить-то можно, да вот служба как? Мне райские двери сторожить надо.

 – А что – двери? Не убегут двери.

 – А ключи куда?

 – Ключи на гвоздик повесь.

 – А возьмет кто?

 – Ну, кому тут взять! Народ кругом праведный.

 А Петр-апостол сомневается.

 – Праведный, праведный! Как соблазну нет, так и праведный. А как найдет искушенье, откуда и грешники взялись! Нет, уж лучше не искушать. Бес, он тоже силен!

 Покачал головой господь.

 – Маловер ты, Петр. Был маловер, маловер и есть. Ну, коли опасаешься, под порог спрячь. Вон щелочка-то...

 – Разве что под порог!..

 Спрятал апостол Петр ключи под порог, щелку щепочкой заткнул, и пошли себе.

 Ну, вот, значит, идут они в самом то есть рабском виде: лапотки плохонькие, одежонка еле держится, на боку – сума...

 Апостолу это обидно.

 – Что ж это мы, – говорит, – господи? Хуже последнего нищего?..

 А господь ему:

 – А как в писании про последних-то сказано?

 – Последние будут первыми.

 – То-то!

 Апостол и примолк.

 Ну, вот ходят это они, смотрят, разговоры разговаривают. Где утешут, где присоветуют, где просто слово доброе скажут, – время-то и бежит.

 На ночь глядя пришли они в деревню.

 Притомился господь. Сел у крайней избушки на завалинку и говорит:

 – Постучись, Петр. Авось либо ночевать пустят.

 Изумился Петр-апостол.

 – Полно те, господи! В эту избенку-то ночевать!

 – А чем тебе избенка нехороша?

 – Да ведь бедность, господи! Хуже этой избы, кажись, во всей деревне нет. Того и жди – развалится.

 – Стоит покуда.

 – Нет уж, господи, воля твоя, а я в другую избу постучусь.

 – Это в какую же?

 – А вон отсюда видать – не изба, хоромы! Там и ночевать пристанем.

 – Да ведь не пустят!

 – Как не пустят? Там и места и добра – всего много. А здесь, прости господи, – босоты да голоты понавешаны шесты. Анбары – ветром полны.

 Махнул рукой господь.

 – Ладно уж. Покуда не научишься, умен не будешь. Ступай, стучись.

 Пошел апостол Петр. Пошел да и пропал. Час ходит, другой ходит... Уж на что господь долготерпив, а и то соскучился, вздремнул на завалинке.

 А времячко-то идет. Вовсе темно стало, холодно – ночь полная... Тут и воротился апостол Петр. Сел подле господа одесную и молчит, разбудить боится. Да господь и в тишине слышит. Открыл глаза, оборотился к апостолу и спрашивает:

 – Ну, что, Петруша? Пошли ночевать?

 – Да куды, господи? Правда твоя – не пускают ведь. Почитай всю деревню обошел, только и слышал: «Проваливай да проваливай! Много вас таких-то!» А того и не знают, что един бог в небе...

 – Ну, а в том, в богатом-то доме как? В хоромах-то?

 – И не спрашивай, господи! Так обругали, что и сказать совестно. И побирушки-то, и воры, и бездельники... Мне, апостолу, и повторять зазорно. Истинно – нет стыда у людей: корки жалеют, углы берегут... А ведь хозяйство какое богатое!

 Вздохнул господь.

 – А что в писании-то про богатых сказано?

 – Легче верблюду войти в игольное ушко, чем богатому в царствие божие.

 – То-то. Забыл ты писание, Петр!

 – Помилуй, господи! Да меня ночью разбуди, я каждую букву помню.

 – Что ж ночью? Во сне ума не надобно. Ты днем помни.

 Встал господь и постучал в дверь.

 – Милость ваша... родителям царство небесное... Пустите странников ночку переночевать.

 Глядь – отворили дверь.

 Вышла на порог хозяйка.

 – Заходите, страннички, заходите, господь с вами... Ночка-то нынче холодная, росная... Грейтесь!

 Зашли. Поглядел апостол кругом: ох, бедно живут! Корочку попросить – и то стыдно.

 А хозяйка уже хлопочет, на стол собирает.

 – Вот, – говорит, – хлебца краюшечка, вот – кваску, вот – капустки. Не осудите, страннички. Был хозяин жив, все у нас было. А нынче сами едва перебиваемся.

 Кланяется ей господь.

 – Спасибо, хозяюшка! Много довольны.

 А Петр-апостол не вытерпел.

 – Эх, – говорит, – горяченького бы сейчас! Озябли мы!

 Призадумалась хозяйка. На печку поглядела, на ребятишек, на странников... А потом и говорит:

 – Видно, не зря вас господь нынче-то привел. Завтра у нас праздник – Петров день. Престол справляем. Так я для праздника ребятишкам-то похлебки наварила. Да, авось, и без похлебки сыты будут. Кушайте, страннички, на здоровье. В печке-то не простыло.

 Подала на стол чашку с похлебкой и маслица влила.

 – Надо бы, – говорит, – побольше, да нету больше. Не осудите.

 – А завтра что есть будете? – апостол спрашивает. – В Петров-то день?

 – А что бог пошлет...

 Взялись они за ложки.

 – Петр, а Петр? – господь говорит. – Ведь хороша похлебка?

 А Петр-апостол только усмехается.

 – Это, – говорит, – батюшка, с голоду так оказывает. А хорошенько распробовать, так и слова доброго она не стоит, похлебка эта. Варена на праздник, а вовсе постная, жиру и не видать.

 Поглядел на него господь строго.

 – Ой ли? – говорит. – А ну, считай, сколько в чашке глазков плавает. Со вниманием считай.

 Стал считать апостол.

 Считал-считал, сбился.

 – Тьфу, прости господи, – говорит, – да разве их сосчитаешь! Ведь не монета – масло! В очах рябит...

 – Ну, коли рябит, круглым счетом говори!

 – Круглым счетом – до сотни будет.

 – Не меньше?

 – Да и не больше.

 – Ладно. Подай мне суму.

 Подал суму апостол Петр, а господь пошарил в ней рукой и достает горсть золотых. Положил на стол.

 – Считай, Петр, не масло – монета.

 Тот сосчитал.

 – Ровно сто будет.

 – Не меньше?

 – Как раз.

 – Ну, – говорит господь вдовице, – это тебе, голубушка. Прими, сделай милость.

 А та не берет.

 – Господи! За что же это?

 – А за похлебку. Сколько глазков – столько и монет.

 – Что ты, батюшка! Да разве оно стоит?

 – Стоит, милая, стоит, не сомневайся. Еще мы у тебя в долгу – дай срок, разочтемся. А пока суд да дело, покажи-ка ты нам, где ночь ночевать. Устали мы.

 Уложила она их как могла. И сама в уголочке прикорнула. Спит и не спит: от радости, как от горя, плохо спится. «Чем, – думает, – завтра гостей своих потчевать буду?»

 Утречком, чуть свет, вскочила она, один золотой в кулак, и скорей – к богатой соседке.

 – Акимовна, благодетельница, продай ты мне мучицы, сделай божецкую милость! Да яичек, да сметанки, да молочка...

 – Ишь ты! Продай! А платить чем будешь?

 Та ладошку-то и раскрыла.

 – Вот, – говорит.

 Акимовна аж глаза распахнула.

 – Где взяла? Клад нашла, что ли?

 – Клад не клад, а вчерась, под самую под полночь... – и рассказала соседке про странников, все, как было.

 Та и взвилась.

 – Ах-ти мне, горе какое! Ведь и ко мне вечор странники эти стучались. Прогнала я их, матушка, сама прогнала, голубушка. Кто ж их, разбойников, знал. Деньги-то в суме не светят.

 Отсчитала она соседке яичек десятка два, что помельче, сметанки отлила, что пожиже, да и говорит:

 – Кумушка, голубушка, что ж тебе на них, иродов, разоряться! Вчера кормила и нынче кормить будешь? Дай-кось я их к себе покличу. Люди, видать, святые – от них и в дому светлее, и в мошне полнее.

 Накинула платок на плечи – и к бедной соседке.

 Стала на пороге – кланяется.

 – Страннички, люди божьи! Не погневайтесь! Милости прошу к нашему шалашу. Откушайте нашего хлеба-соли, ради Петрова дня.

 Поклонились ей в ответ странники, с хозяйкой попрощались и пошли.

 Привела их Акимовна в свои хоромы, за стол усадила. Сама ног не чует, вкруг стола так и летает. Что есть в печи – на стол мечи! Двенадцать перемен подала: три каши, блины, пироги, рыбное, студень, лапша... А уж щи-то, щи! Эдаких щей и царь не едал, – со свининой, с салом, и такие-то жирные, что будто ледком их подернуло.

 Ест апостол Петр, похваливает:

 – Вот это, – говорит, – полдник! Не чета вчерашнему ужину.

 – Неспорно, – господь отвечает, – вчерашнему не чета!

 А сам, почитай, и не ест. Так только – попробовал.

 Ну вот, погостили они у этой хозяйки, помолились, поклонились, – идти хотят.

 А хозяйка на суму поглядывает.

 – А что ж, – говорит, – благодетели! Милостивцы! Неужто ж вы меня не одарите? Уж так я вам угождала, так старалася...

 – Отчего не одарить? Петр, сосчитай, сколько во щах глазков плавает?

 Поглядел в миску Петр-апостол.

 – Ох, – говорит, – щи! Жирней жирного! Тут и считать не мудрено: одно око на всю миску, да зато – во всю миску.

 – Ладно, – говорит господь.

 Опустил он руку в сумку, достает монету. Одну монету, да зато большую, тяжелую – медную!

 – Вот, – говорит, – хозяюшка! Прими! Какое угощение – такая и плата.

 И пошел себе. Апостол Петр за ним.

 А хозяйка, как стояла на пороге, так и осталась стоять. Может, и посейчас стоит.

 Вот идут господь с апостолом по дороге. Качает головой апостол, под ноги себе смотрит, думает.

 – А что, – говорит, – господи, спросить я тебя хочу.

 – Спроси, Петр.

 – Да вот не возьму я в толк: как это так? Вчерашняя-то похлебка дрянь была, а мы за нее сто золотых отдали. А сегодняшние щи, прямо сказать, – золото, а мы за них один медяк пожертвовали. Справедливость-то господня где? Гляжу, а не вижу.

 Вздохнул господь.

 – Эх, Петр, Петр, туда ли смотришь? Поверху ты глядишь, а поверху, известно, один жир плавает. Ты поглубже, поглубже зачерпни – со дна.

 – А что на дне-то? Капуста?

 – Нет, другого огороду овощ! Да что ж ты? Апостол! Капусту разглядел, а душу человечью не приметил. Сам-то посуди. Похлебка вчерашняя – дрянь, говоришь? Ну, верно, дрянь – похлебка, да зато баба – золото. А сегодняшние щи – золото, да баба – дрянь. Уразумел?

 Ничего не ответил Петр-апостол. Сумный идет, раздумчивый.

 – Ты чего? – спрашивает господь. – Какая у тебя печаль?

 – Да что, – отвечает апостол, – хожу я по стопам твоим с младых ногтей и о законе твоем размышляю день и ночь, а мудрости твоей никак не постигну. Хоть бы мне денек один – от восходу до закату – в твоем звании побыть. Может, и я бы, скудоумный, умудрился.

 Усмехнулся господь.

 – Будь, – говорит, – по-твоему. Нынче ты именинник – надо тебя почитать. Господствуй, пока солнышко на покой не уйдет. Милуй, карай, молитвы принимай. С чего начинать-то станешь?

 – В церкву пойду, – апостол говорит. – Молитвы принимать.

 – Ладно, пойдем.

 Пошли они. Идут лугом. А на лугу гусей! гусей! – как снег выпал. Травы не видать. И стережет гусей баба.

 Приметила она странников и кричит:

 – Страннички, а страннички! Вы не в церкву ли?

 – В церкву.

 – Погодите, и я с вами. Петру-апостолу свечку поставить.

 Погладил апостол бороду.

 – Похвально, тетка, – говорит, – пойдем. Только гуси-то твои как? На кого оставишь? Кто их без тебя беречь будет?

 А баба не сомневается.

 – Пусть, – говорит, – господь бережет. Он всевидящий, доглядит.

 Тот так и стал. А господь эдак тихонько, под самое ухо, говорит ему:

 – Ну, брат, не постыди упования.

 Что тут будешь делать? Сел Петр-апостол на пенек и весь денек – до закату солнечного – гусиную обедню слушал. А как солнышко на покой ушло, воротилась баба.

 – Слава тебе, господи, – говорит, – целы мои гуси!

 Встал апостол, размял ноги и говорит ей строго:

 – Ты, баба, вот что: ты на бога-то уповай, да и сама не зевай. Мыслимое ли дело, чтобы господь за тебя гусей стерег. Ныне ты его в гусятники поставишь, а завтра куды? К печке? Щи варить? Ой, баба! Смотри у меня!

 И пошел себе. А господь уже при дороге стоит. Ждет.

 – Ну, что, Петр, – спрашивает, – умудрился?

 – Да вишь, как оно обернулось, господи, – Петр отвечает. – Большую власть ты мне дал, да на малые дела.

 – А богу и малое не мало, и великое – не велико.

 – Темны слова твои, господи.

 – А ты вникай. Слова темны, да мысли светлы.

 И пошли дальше. Господь – впереди, апостол – позади, как полагается. А на селе праздник, пьют, гуляют... Там – на гармони играют, там – песни поют.

 Вот остановился господь под окошечком и слушает.

 А в доме поют, да так славно, – и про дороженьку, и про березыньку, и как де?вица мо?лодца полюбила...

 Опустил голову господь, внемлет. И апостол рядом стоит, тоже слушает.

 Про березыньку послушал и про дороженьку послушал, а как запели про девицу да про молодца – дале пошел. Уж больно песня-то мирская.

 Пошел, пошел, оглянулся, а господь все под окошечком стоит.

 Он до угла дошел и снова назад поглядел. Стоит господь под окошечком – песню слушает.

 – Да что же это, господи? Уж и ночь на дворе, а нам ведь далеко...

 Вздохнул господь.

 – Ладно, ладно, пойдем. В рай, видно, захотелось? Не настоялся у ворот!

 Пошли.

 А Петру-апостолу уж и стыдно стало, что он господа поторопил.

 «В кои-то веки, – думает, – он, милостивец, не для чужой беды, – для своего умиления в пути помедлил. А я ему и минутки лишней не подарил. Хоть назад ворочайся!»

 Да нет, зачем назад?

 Вон в другом доме тоже поют, да не песни – молитвы.

 Обрадовался апостол.

 – Господи, – говорит, – вот где пенье-то! Постоим, послушаем?

 Остановился господь, прислушался, головой покачал и пошел себе далее. Апостол – за ним.

 – Господи, – говорит, – просвети ты меня, сделай божецкую милость!

 – Ну чего тебе, говори!

 – Да как же это так? Там мирское пели, а ты цельный час под окошком простоял, а здесь духовный стих выводят, а ты и минутки не помедлил. Не возьму я в толк...

 – Эх, Петр, Петр! Там мирские поют, да хорошо. А здесь – духовное, да плохо. Неужто невдомек?

 Апостол только руками развел.

 Вот она – премудрость-то божья!

 Проще простого, а поди-ка, уразумей.