Солдат и смерть – иллюстрацияОдин солдат полный срок на царской службе отслужил – двадцать пять лет да еще и с неделей.

 Отслужился, приходит домой, а дома-то и нет!

 Стены-то, как поглядишь, стоят еще, да вот люди-то лежат: вся семья, вся родня, от мала до велика, померши... А без семьи да без родни и дом не дом.

 Ну, куды ж ему определиться? Пошел, в какую сторону ноги понесли.

 Встречается ему по дороге господь.

 – Куды, солдат, пошел? Откудова?

 – Так и так, господи, никуды – ниоткудова. Служил двадцать пять лет верой-правдой, нашивку выслужил, да вот и остался хоть с нашивкой, а без места.

 Посмотрел на него господь, пожалел.

 – Что ж мне, – говорит, – делать с тобой? Взял-бы я тебя на небо, да ведь живому не полагается. Ты не Илья-пророк. Помирать-то согласен?

 – Никак нет, – солдат говорит, – не согласен. – Пожил бы еще маленько.

 Покачал головой господь.

 – То-то вот и есть, – говорит. – Пожил бы, да пожил... Все вы так... Уж, кажись, какая тебе, старому, надобность на земле околачиваться? Табачищем дымить – зря небо коптить? Экая радость! Ну, да уж ладно, ступай к райским дверям, становись на караул. Да смотри, без моего спросу никого не пропущай.

 Ну, солдату на карауле стоять – дело привычное. Пуговицы начистил, ремни подтянул. Стоит с ружьем, никого не пропущает.

 А время-то было зимнее – морозило люто. Стоял-стоял солдат на часах и крепко озяб – совсем ноги свело.

 Вдруг видит: идет из рая старичок. Солидный такой, пожилых лет. Солдат у него и спрашивает:

 – Извините, старичок, вы кто такие будете?

 – А я, – говорит, – Микола Чудотворец.

 Солдат видит – начальство! Сейчас ему честь отдал, все как следует.

 – А нельзя ли мне, – говорит, – ваше благородие, в помещение войти, обогреться малость?

 – Можно, голубчик, можно. Войди, погрейся.

 Он ноги-то обтер, заходит в рай, в самую, значит, середину. Заходит, любуется. Очень вокруг хорошо – рай, одно слово!

 Вдруг и видит – сидит в райском буфете другой старичок, отдыхает.

 Подошел к нему солдат, козырнул.

 – А что, – говорит, – почтенный, не разживусь ли я у вас черепушечкой винца? Для сугреву, как говорится.

 Нахмурился старичок.

 – Да ты что, солдат? Одурел? Чай, не в трактире сидишь – в раю! Вина ему подавай! Нельзя!

 – Ну, коли нельзя, то и нельзя. Прощенья просим.

 Вышел солдат в сад райский, встречает третьего старика. Тот под яблонькой сидит, с птицами райскими беседует.

 – Нет ли, дедушка, табачку на папиросочку?

 Разгневался старик, ажно венчик померк.

 – Ишь, какой смелый! Привык на службе, дак и в раю, думаешь, все будто в казарме. Выгнать его отсюдова!

 – Что ж за важность! Выгнать – так выгнать! Я и сам пойду. По нашему смыслу это не рай, что ни табаку, ни вина, что человеку ни пить, ни есть, ни духу перевесть, – только сам себя заморозишь.

 – Ну, ладно! Не твоего ума дело. Пошел, брат, на свое место. Становись, куда поставлен!

 Он пошел, а старички святые меж собой разговаривают.

 – Бедовый солдат! Это господь напрасно его к райским дверям приставил. Того и жди, что впустит кого не надо, а кого надо – дак и не впустит. За им глядеть да глядеть...

 И поглядывают трое на ворота – то один глаз наведет, то другой...

 Да разве за им углядишь, за солдатом-то? Ведь он, шутка сказать, полный срок отслужил, двадцать пять лет казенные щи хлебал, пять походов отшагал – да с полной выкладкой.

 Они себе разговаривают, а он свое дело делает – караул держит.

 Вот и видит он – прилетела к райским воротам Смерть. В калитку не постучала, слова не сказала – без спросу, без разговору хочет в рай пройтись.

 Солдат сейчас ружье – поперек.

 – Ты куда, баба рязанская?

 – А что такое, служивый?

 – А то самое! Не велел господь никого без спросу пропускать. Зачем пожаловала?

 – Да уж как водится – за господним приказом.

 – За каким за таким?

 – А надо мне у господа дознаться, какое мне дело на этот год делать – кого морить повелит. Пропусти, служивый!

 – Здесь погоди. Сам схожу, спрошу.

 Села Смерть на лавочку, а солдат пошел себе. Доходит к богу, спрашивает:

 – Так и так, господи. Там Смерть пришла, спрашивает, что ты ей нынешний год делать повелишь?

 – Скажи, чтобы малых ребят нынче морила. Понял?

 – Так точно.

 Идет солдат назад к воротам, думает:

 «Эх, жалко малых ребяток! И света не видали, а уж помирать приходится. Были б у меня внуки, всех бы, сухомясая, поморила. Хоть проси, хоть не проси – не помилует. А родителям – горе, а дедам – вдвое! Нет, не годится, ей-ей, не годится!»

 Выходит он за ворота, видит – сидит Смерть на лавочке, дремлет.

 – Вот что, старая! Повелел тебе господь нынешний год мелкий лесок глодать. Пошла! Пошла! Без разговору!

 Улетела Смерть, а солдат на часах стоит – свое дело делает.

 День за днем, неделя за неделей...

 Вот и год прошел.

 Опять прилетает к райским воротам Смерть. До места не долетела, а уж глядит с опаской – тут ли солдат? «Как бы, – думает, – за спиной у него в калитку прошмыгнуть?»

 Да не тут-то было. Укараулил ее солдат.

 – Стой! – кричит. – Мимо нельзя! Чего тебе надобно?

 – Надобно узнать, что господь нынешний год делать повелит.

 – Сядь, посиди на лавочке. Узнаю – скажу.

 Пошел солдат к господу, докладывает:

 – Опять старуха пожаловала. Приказу ждет.

 Говорит господь:

 – Скажи, пусть нынче старый народ морит. Пожили, пора и честь знать.

 Идет солдат назад к воротам, думает:

 «Выходит, нынче нашему брату каюк. Эх, жалко стариков! Вместе ребятами были, в рюхи играли, гусей пасли. Как ни поверни, а жалко».

 Прикинул он так, прикинул этак, да и говорит Смерти:

 – Вот что, матушка, иди-ка ты в леса. Старое пеньё копай да глодай. Господь повелел.

 Повесила Смерть голову, ушла в леса.

 На третий год опять ворочается.

 А солдат уж знает.

 – Сядь, – говорит, – на лавочке посиди. Дойду до господа, спрошу.

 Господь говорит:

 – Середний народ морить!

 «Ах ты, господи! Ну как такие слова скажешь! Даром, что ли, люди сынов вырастили, дочек замуж выдали, а теперь и хоронить их! Никак это невозможно».

 Вышел он за ворота, командует:

 – Ступай, старая, середний лесок глодай!

 Она, бедная, в три погибели согнулась, пошла.

 – За что, – говорит, – прогневался на меня господь?

 А солдат смотрит ей вслед и думает:

 «По делам вору и мука!»

 Оттрудилась Смерть последний год, чует – нет в ней больше силушки. Самой помирать впору.

 Давай думать, как бы это ей ухитриться – надуть солдата да и пролететь к богу лично.

 Думала, думала – надумала. Скинулась мухой и пролетела в рай – солдат и не приметил.

 Он себе стоит, усы покручивает да приговаривает:

 – Вот еще годок прошел, а Смерти нет как нет. Полно ей людей морить – околела, надо быть.

 А Смерть тем временем перед божьим престолом стоит, поклоны бьет.

 Глядит на нее господь, удивляется: и что такое подеялось? Была худа, тоща, а нынче еще худей, тощей стала.

 Жалуется Смерть богу:

 – Господи, что ж вы надо мной делаете? Измучили меня чисто... Чуть я живая осталась...

 – Да что к тебе прикинулось? Какая напасть?

 – Хуже напасти гнев божий, батюшка! И за что такая немилость, сама не ведаю. Первый год заставили вы меня малый лесок глодать, а он хоть и тонок, да не ломок. Второй год велели старое пеньё копать, да кережить, все-то я зубы затупила. Третий год приказали середний лес ломать да грызть, а мне уж и кусать-то нечем, и силушка вся! Самой помирать впору.

 Подумал господь и сразу догадался: военная хитрость! Солдатово дело!

 Позвал солдата к себе и говорит сурово:

 – Разве ж можно без моего позволения эдакую тяжесть накладать? Будет тебе за грехи! Она три года лес понапрасну глодала, а ты ее три года при себе относи. Попомнишь у меня!

 А солдат только рукой махнул.

 – Это – что! – говорит. – Я ранцы-то на военной службе не такие носил. Мне эту, сухомослую, ничего не значит поносить.

 А Смерть уж на закортышки ему села, оседлала, будто старую лошадь: неси да неси, как бог велел!

 Обидно ему стало. А был он, надо правду сказать, солдат разухабистый, сердитый, постарелый, долго служил, всякого табачку понюхал.

 Вышел он за райские ворота, отшагал с версту, видит – мост через речку. Сел на перила.

 – Что ж, господи! Куды мне теперь спешить? Службу отслужил, жисть отжил, а Смерть за плечами. Понемножечку буду ходить да почаще отдыхать.

 Вынул табакерку, только хотел нюхнуть, а Смерть из-за плеча выглядывает:

 – Ты что, солдат, делаешь?

 – Угощаюсь.

 – А чем?

 – А медком жуковским.

 – Дай-ка и мне попробовать.

 – Лезь, доставай – не жалко.

 Она в табакерку, а он табакерку – щелк! И за голенище.

 – Вот теперь, – говорит, – три года с тобой прохожу, три года тебя отношу, как бог велел. Кому, может, и тяжело, а нам – легко.

 Она – стучаться, проситься, молиться. А он и не слушает.

 Так и ходил полных три года. Смерть – при ём, а сами – живём!

 Отходил, относил, приходит к богу в рай.

 Спрашивает у него господь:

 – А где же у тебя Смерть, служивый?

 – При мне, господи.

 Вынул табакерку, подает. А уж она там чуть пишшит...

 Изумился господь.

 – Вот так да! Попалась в крепкие руки! Это, видать, не то, что стариков да младенцев морить. Ну, ступай на землю, подкормись малость – там у меня нынче воспа. А ты, солдат, иди, куды хошь. Нельзя мне тебя у райских ворот держать: своеволен ты, брат.

 Пошел солдат к себе на деревню, пожил малость, и скучно ему стало. И стар-то он, и спину-то у него ломит, и ноги-то гудут, а ходить за ним некому. Один, как перст. Да перстов-то, небось, десять, а он и вправду один.

 Вот и взмолился он к богу-то:

 – Господи! Хоть бы ты мне Смерть поскорей послал.

 Услышал господь молитву, посылает к нему старуху:

 – Ступай, умори своего солдата!

 А она нипочем не идет.

 – Нанюхалась я, – говорит, – солдатского табаку жуковского. Будет с меня.

 – Да ты чего боишься, старая? Сам ведь зовет.

 – А ежели с умыслом?

 – Какой уж тут умысел! Он чуть живой – сама погляди.

 Поглядела она, видит – правда. Взяла косу, пошла. Кралась, кралась, шаг шагнет, два назад отойдет, совсем истомила солдата.

 Наконец осмелилась, взмахнула косой, и подкосились у него ноги. Помер.

 Помер и сейчас является на тот свет. И пекло перед им открыто, да и рай не на замке.

 – Ну, говори, солдат, куда тебя определить? В рай, небось?

А уж ему не в первый раз.

 – Как тут у вас, – говорит, – все по-прежнему?

 – По-прежнему.

 – Стало быть – ни вина, ни табаку?

 – Ни вина, ни табаку. Боже упаси!

 – Ну так уж не прогневайтесь, этот мне рай – не рай! Как тут у вас в пекло пройтись?

 – А вон – налево.

 Пошел он налево.

 – Вино держите?

 – Пей, сколько душа просит.

 – Вот где мое место! А табак?

 – Хоть нюхай, хоть кури – отказу нет.

 – Вот где мое место!

 Поворотился он тут по-солдатски, похозяйничал.

 – Тут вот, – говорит, – в этом углу койку мне становите. А сундучок вон туды! Да чур у меня! Не галдеть, не шуметь, не безобразничать! Я человек отставной, престарелый! Слушайте меня – я худому не научу.

 И стал он их кажный день уму-разуму научать.

 И то ему не в лад, и другое невпопад. Топят не жарко, метут не чисто.

 Тесно стало от него чертям.

 – Как бы, – говорят, – избавиться нам от этого старика, чтобы назад не воротился?

 Думали, думали, ничего не придумали. Да на ихнее счастье кипел у них в котле барабанщик один. Тоже военный человек – с хитростью.

 Послушал он ихние разговоры и вызывается.

 – Я, – говорит, – его отсюда выведу. Только уговор лучше денег – сам с ним уйду.

 Обрадовались черти.

 – Уходи, сделай милость! Да уведи с собой подлеца!

 Вот ночью улегся старый солдат на боковую, а барабанщик вышел за ворота с барабаном, да и ударил в обе палки.

 – В поход! В поход! В поход!

 Тут солдата и прохватило.

 – Что вы, такие-сякие, не бу́дите человека? В поход надо, а они словно глухие!..

 Сгреб всю свою амуничку и вон из пекла!

 А черти-то рады. Заперли ворота да всем табором сызнутри и навалились.

 – Ужо попробуй – попади назад!