Один солдат полный срок на царской службе отслужил – двадцать пять лет да еще и с неделей.
Отслужился, приходит домой, а дома-то и нет!
Стены-то, как поглядишь, стоят еще, да вот люди-то лежат: вся семья, вся родня, от мала до велика, померши... А без семьи да без родни и дом не дом.
Ну, куды ж ему определиться? Пошел, в какую сторону ноги понесли.
Встречается ему по дороге господь.
– Куды, солдат, пошел? Откудова?
– Так и так, господи, никуды – ниоткудова. Служил двадцать пять лет верой-правдой, нашивку выслужил, да вот и остался хоть с нашивкой, а без места.
Посмотрел на него господь, пожалел.
– Что ж мне, – говорит, – делать с тобой? Взял-бы я тебя на небо, да ведь живому не полагается. Ты не Илья-пророк. Помирать-то согласен?
– Никак нет, – солдат говорит, – не согласен. – Пожил бы еще маленько.
Покачал головой господь.
– То-то вот и есть, – говорит. – Пожил бы, да пожил... Все вы так... Уж, кажись, какая тебе, старому, надобность на земле околачиваться? Табачищем дымить – зря небо коптить? Экая радость! Ну, да уж ладно, ступай к райским дверям, становись на караул. Да смотри, без моего спросу никого не пропущай.
Ну, солдату на карауле стоять – дело привычное. Пуговицы начистил, ремни подтянул. Стоит с ружьем, никого не пропущает.
А время-то было зимнее – морозило люто. Стоял-стоял солдат на часах и крепко озяб – совсем ноги свело.
Вдруг видит: идет из рая старичок. Солидный такой, пожилых лет. Солдат у него и спрашивает:
– Извините, старичок, вы кто такие будете?
– А я, – говорит, – Микола Чудотворец.
Солдат видит – начальство! Сейчас ему честь отдал, все как следует.
– А нельзя ли мне, – говорит, – ваше благородие, в помещение войти, обогреться малость?
– Можно, голубчик, можно. Войди, погрейся.
Он ноги-то обтер, заходит в рай, в самую, значит, середину. Заходит, любуется. Очень вокруг хорошо – рай, одно слово!
Вдруг и видит – сидит в райском буфете другой старичок, отдыхает.
Подошел к нему солдат, козырнул.
– А что, – говорит, – почтенный, не разживусь ли я у вас черепушечкой винца? Для сугреву, как говорится.
Нахмурился старичок.
– Да ты что, солдат? Одурел? Чай, не в трактире сидишь – в раю! Вина ему подавай! Нельзя!
– Ну, коли нельзя, то и нельзя. Прощенья просим.
Вышел солдат в сад райский, встречает третьего старика. Тот под яблонькой сидит, с птицами райскими беседует.
– Нет ли, дедушка, табачку на папиросочку?
Разгневался старик, ажно венчик померк.
– Ишь, какой смелый! Привык на службе, дак и в раю, думаешь, все будто в казарме. Выгнать его отсюдова!
– Что ж за важность! Выгнать – так выгнать! Я и сам пойду. По нашему смыслу это не рай, что ни табаку, ни вина, что человеку ни пить, ни есть, ни духу перевесть, – только сам себя заморозишь.
– Ну, ладно! Не твоего ума дело. Пошел, брат, на свое место. Становись, куда поставлен!
Он пошел, а старички святые меж собой разговаривают.
– Бедовый солдат! Это господь напрасно его к райским дверям приставил. Того и жди, что впустит кого не надо, а кого надо – дак и не впустит. За им глядеть да глядеть...
И поглядывают трое на ворота – то один глаз наведет, то другой...
Да разве за им углядишь, за солдатом-то? Ведь он, шутка сказать, полный срок отслужил, двадцать пять лет казенные щи хлебал, пять походов отшагал – да с полной выкладкой.
Они себе разговаривают, а он свое дело делает – караул держит.
Вот и видит он – прилетела к райским воротам Смерть. В калитку не постучала, слова не сказала – без спросу, без разговору хочет в рай пройтись.
Солдат сейчас ружье – поперек.
– Ты куда, баба рязанская?
– А что такое, служивый?
– А то самое! Не велел господь никого без спросу пропускать. Зачем пожаловала?
– Да уж как водится – за господним приказом.
– За каким за таким?
– А надо мне у господа дознаться, какое мне дело на этот год делать – кого морить повелит. Пропусти, служивый!
– Здесь погоди. Сам схожу, спрошу.
Села Смерть на лавочку, а солдат пошел себе. Доходит к богу, спрашивает:
– Так и так, господи. Там Смерть пришла, спрашивает, что ты ей нынешний год делать повелишь?
– Скажи, чтобы малых ребят нынче морила. Понял?
– Так точно.
Идет солдат назад к воротам, думает:
«Эх, жалко малых ребяток! И света не видали, а уж помирать приходится. Были б у меня внуки, всех бы, сухомясая, поморила. Хоть проси, хоть не проси – не помилует. А родителям – горе, а дедам – вдвое! Нет, не годится, ей-ей, не годится!»
Выходит он за ворота, видит – сидит Смерть на лавочке, дремлет.
– Вот что, старая! Повелел тебе господь нынешний год мелкий лесок глодать. Пошла! Пошла! Без разговору!
Улетела Смерть, а солдат на часах стоит – свое дело делает.
День за днем, неделя за неделей...
Вот и год прошел.
Опять прилетает к райским воротам Смерть. До места не долетела, а уж глядит с опаской – тут ли солдат? «Как бы, – думает, – за спиной у него в калитку прошмыгнуть?»
Да не тут-то было. Укараулил ее солдат.
– Стой! – кричит. – Мимо нельзя! Чего тебе надобно?
– Надобно узнать, что господь нынешний год делать повелит.
– Сядь, посиди на лавочке. Узнаю – скажу.
Пошел солдат к господу, докладывает:
– Опять старуха пожаловала. Приказу ждет.
Говорит господь:
– Скажи, пусть нынче старый народ морит. Пожили, пора и честь знать.
Идет солдат назад к воротам, думает:
«Выходит, нынче нашему брату каюк. Эх, жалко стариков! Вместе ребятами были, в рюхи играли, гусей пасли. Как ни поверни, а жалко».
Прикинул он так, прикинул этак, да и говорит Смерти:
– Вот что, матушка, иди-ка ты в леса. Старое пеньё копай да глодай. Господь повелел.
Повесила Смерть голову, ушла в леса.
На третий год опять ворочается.
А солдат уж знает.
– Сядь, – говорит, – на лавочке посиди. Дойду до господа, спрошу.
Господь говорит:
– Середний народ морить!
«Ах ты, господи! Ну как такие слова скажешь! Даром, что ли, люди сынов вырастили, дочек замуж выдали, а теперь и хоронить их! Никак это невозможно».
Вышел он за ворота, командует:
– Ступай, старая, середний лесок глодай!
Она, бедная, в три погибели согнулась, пошла.
– За что, – говорит, – прогневался на меня господь?
А солдат смотрит ей вслед и думает:
«По делам вору и мука!»
Оттрудилась Смерть последний год, чует – нет в ней больше силушки. Самой помирать впору.
Давай думать, как бы это ей ухитриться – надуть солдата да и пролететь к богу лично.
Думала, думала – надумала. Скинулась мухой и пролетела в рай – солдат и не приметил.
Он себе стоит, усы покручивает да приговаривает:
– Вот еще годок прошел, а Смерти нет как нет. Полно ей людей морить – околела, надо быть.
А Смерть тем временем перед божьим престолом стоит, поклоны бьет.
Глядит на нее господь, удивляется: и что такое подеялось? Была худа, тоща, а нынче еще худей, тощей стала.
Жалуется Смерть богу:
– Господи, что ж вы надо мной делаете? Измучили меня чисто... Чуть я живая осталась...
– Да что к тебе прикинулось? Какая напасть?
– Хуже напасти гнев божий, батюшка! И за что такая немилость, сама не ведаю. Первый год заставили вы меня малый лесок глодать, а он хоть и тонок, да не ломок. Второй год велели старое пеньё копать, да кережить, все-то я зубы затупила. Третий год приказали середний лес ломать да грызть, а мне уж и кусать-то нечем, и силушка вся! Самой помирать впору.
Подумал господь и сразу догадался: военная хитрость! Солдатово дело!
Позвал солдата к себе и говорит сурово:
– Разве ж можно без моего позволения эдакую тяжесть накладать? Будет тебе за грехи! Она три года лес понапрасну глодала, а ты ее три года при себе относи. Попомнишь у меня!
А солдат только рукой махнул.
– Это – что! – говорит. – Я ранцы-то на военной службе не такие носил. Мне эту, сухомослую, ничего не значит поносить.
А Смерть уж на закортышки ему села, оседлала, будто старую лошадь: неси да неси, как бог велел!
Обидно ему стало. А был он, надо правду сказать, солдат разухабистый, сердитый, постарелый, долго служил, всякого табачку понюхал.
Вышел он за райские ворота, отшагал с версту, видит – мост через речку. Сел на перила.
– Что ж, господи! Куды мне теперь спешить? Службу отслужил, жисть отжил, а Смерть за плечами. Понемножечку буду ходить да почаще отдыхать.
Вынул табакерку, только хотел нюхнуть, а Смерть из-за плеча выглядывает:
– Ты что, солдат, делаешь?
– Угощаюсь.
– А чем?
– А медком жуковским.
– Дай-ка и мне попробовать.
– Лезь, доставай – не жалко.
Она в табакерку, а он табакерку – щелк! И за голенище.
– Вот теперь, – говорит, – три года с тобой прохожу, три года тебя отношу, как бог велел. Кому, может, и тяжело, а нам – легко.
Она – стучаться, проситься, молиться. А он и не слушает.
Так и ходил полных три года. Смерть – при ём, а сами – живём!
Отходил, относил, приходит к богу в рай.
Спрашивает у него господь:
– А где же у тебя Смерть, служивый?
– При мне, господи.
Вынул табакерку, подает. А уж она там чуть пишшит...
Изумился господь.
– Вот так да! Попалась в крепкие руки! Это, видать, не то, что стариков да младенцев морить. Ну, ступай на землю, подкормись малость – там у меня нынче воспа. А ты, солдат, иди, куды хошь. Нельзя мне тебя у райских ворот держать: своеволен ты, брат.
Пошел солдат к себе на деревню, пожил малость, и скучно ему стало. И стар-то он, и спину-то у него ломит, и ноги-то гудут, а ходить за ним некому. Один, как перст. Да перстов-то, небось, десять, а он и вправду один.
Вот и взмолился он к богу-то:
– Господи! Хоть бы ты мне Смерть поскорей послал.
Услышал господь молитву, посылает к нему старуху:
– Ступай, умори своего солдата!
А она нипочем не идет.
– Нанюхалась я, – говорит, – солдатского табаку жуковского. Будет с меня.
– Да ты чего боишься, старая? Сам ведь зовет.
– А ежели с умыслом?
– Какой уж тут умысел! Он чуть живой – сама погляди.
Поглядела она, видит – правда. Взяла косу, пошла. Кралась, кралась, шаг шагнет, два назад отойдет, совсем истомила солдата.
Наконец осмелилась, взмахнула косой, и подкосились у него ноги. Помер.
Помер и сейчас является на тот свет. И пекло перед им открыто, да и рай не на замке.
– Ну, говори, солдат, куда тебя определить? В рай, небось?
А уж ему не в первый раз.
– Как тут у вас, – говорит, – все по-прежнему?
– По-прежнему.
– Стало быть – ни вина, ни табаку?
– Ни вина, ни табаку. Боже упаси!
– Ну так уж не прогневайтесь, этот мне рай – не рай! Как тут у вас в пекло пройтись?
– А вон – налево.
Пошел он налево.
– Вино держите?
– Пей, сколько душа просит.
– Вот где мое место! А табак?
– Хоть нюхай, хоть кури – отказу нет.
– Вот где мое место!
Поворотился он тут по-солдатски, похозяйничал.
– Тут вот, – говорит, – в этом углу койку мне становите. А сундучок вон туды! Да чур у меня! Не галдеть, не шуметь, не безобразничать! Я человек отставной, престарелый! Слушайте меня – я худому не научу.
И стал он их кажный день уму-разуму научать.
И то ему не в лад, и другое невпопад. Топят не жарко, метут не чисто.
Тесно стало от него чертям.
– Как бы, – говорят, – избавиться нам от этого старика, чтобы назад не воротился?
Думали, думали, ничего не придумали. Да на ихнее счастье кипел у них в котле барабанщик один. Тоже военный человек – с хитростью.
Послушал он ихние разговоры и вызывается.
– Я, – говорит, – его отсюда выведу. Только уговор лучше денег – сам с ним уйду.
Обрадовались черти.
– Уходи, сделай милость! Да уведи с собой подлеца!
Вот ночью улегся старый солдат на боковую, а барабанщик вышел за ворота с барабаном, да и ударил в обе палки.
– В поход! В поход! В поход!
Тут солдата и прохватило.
– Что вы, такие-сякие, не бу́дите человека? В поход надо, а они словно глухие!..
Сгреб всю свою амуничку и вон из пекла!
А черти-то рады. Заперли ворота да всем табором сызнутри и навалились.
– Ужо попробуй – попади назад!