Нынче, который человек ученый, – так он очки носит. Заправит оглобли за уши, да и глядит в четыре глаза. Кто его знает, может, так оно и видней. А только по-нашему, в какие ты стеклышки ни гляди, а коли нет у тебя в очах своего свету, так и будешь ты во тьме ходить, покуда в яму не повалят.
Проще сказать: не тот зорок, кто глазами глазеет, а тот зорок, кто умом смекает.
У нас, ежели к слову, – притчу такую рассказывают. Хотите верьте, хотите – нет. Мы-то за правду брали, вам и за байку отдадим.
Здесь, в наших краях, фамилия одна жила. Семья не так большая – старик, старуха да три сына. Все в годах, – уж меньшого оженили.
Прозвание им было – Овчинниковы. Да тут не в прозвании дело. Главное – что жили очень хорошо. Эдакое хозяйство было – ну, поискать! Скота всякого – коровы, овцы, свиньи!.. Лошадей хороших держали... Старш?й у них в извоз ходил и большую деньгу зашибал. А середний да меньш?й дома. Да уж и то сказать – дом! Не всякому и во сне приснится. Что ни строенье, – то загляденье, что ни хлевок, – то теремок! Всяка прич?лина – с резьбой, всяко оконце – с наличником! На эти дела у них меньш?й мастак был. Топор в руки возьмет – дерево запоет. А уж с долотом да с коловоротом – чисто кружев наплетет. И в городу эдаких мастеров не бывает, а не то что...
Ну, и невестки попались им все хорошие – порядливые бабы, степенные, работящие...
Большуху-то за богатство брали, середнюю – за ум, а третью так – без расчету.
Больно уж полюбилась девка парню, ну и взяли сироту за красоту. Сами и шубу-то ей справили, и сапожки...
Вот и живут, стало быть. Кажный при своем деле. Старш?й, значит, товары возит. Меньш?й то да се мастерит. Середний батьке помочь дает. А уж батька всем хозяйством заправляет. Без евонного слова, можно сказать, и куры не несутся.
Худа не молвим, а врать не станем, – сурьезный был старик, н?больший-то хозяин. Весь дом у него по струне ходил. Уж на что старш?й ихний, – небось не малолеток, в почтенных годах, да и где не побывал, чего не повидал, – в дальноконечные области хаживал, а при отце и слова сказать не смеет, и глазом не моргнет, как все равно подпасок какой.
Середний – тот похитрей. Он отцу не перечит, а из-под руки на свой лад делает. Да и женка евонная со своим царьком в голове, так и так повернет, а свою пользу наблюдает...
Ну, вот, значит, и живут... Все бы, кажись, хорошо, а невесело в дому. И огонь в печи не ярко горит, и песня не поется, и гостю у них не сидится. А с чего бы? Дом, кажись, полная чаша, и угостят – не пожалеют, и слово тебе приветное скажут, и на почетное место посадят – ан нет, не гостится... У других день проживешь – за час покажется. У этих час погостишь – за день наскучаешься.
Вот раз, вечерком, – уж хозяева за столом сидели, – постучались к им. Старуха ажно испугалась:
– Ктой-то? К нам ведь не ходят.
Старик меньш?му мигнул.
Тот вышел, отпер. Заходит к им старенький старичок – просится ночевать.
– Что ж, – говорит хозяин, – ночуй. Места хватит.
Посадили его за стол, накормили. Поел старичок, попил, богу помолился, хозяевам поклонился, да и спрашивает:
– А что это скучно у вас? Ай беда какая приключилась?
– Полно ты! – старуха говорит. – Какая беда? Упаси бог, накличешь!
А старичок только головой трясет.
– Не опасайся, – говорит, – хозяюшка! Я человек веселый. Рука у меня легкая, глаз светлый. Чего нет, того не накличу, а что есть, – то вижу. Уж не прогневайтесь!
Нахмурился хозяин.
– Чего видишь-то? – спрашивает. – Глазеть – на ярманку ступай. А у нас назирать нечего. Сами мы не расписные, а стены у нас не золотые. Живем как люди, да и все тут.
– Ишь ты! – старичок говорит. – Как люди! Слыхали мы такие слова. Да ведь люди-то по-всякому живут – по-хорошему, и по-худому... А глаза человеку на то и дадены, чтобы смотреть да примечать. Вот погляди-тка по сторонам. Может, и сам что углядишь, коли не вовсе слеп.
Удивился хозяин.
– Ты что, – говорит, – блажной, али как? Да я на сем месте век прожил. Кажный сучок в стене знаю – скрозь веки вижу.
– Сучок-то, может, и видишь, да бревна не примечаешь...
Встал хозяин с места.
– Ну, вот что, – говорит, – выпросился ночевать, ночуй. А проповеди слушать я в церкву пойду. Собирайте-ка, бабы, со стола! Время!
Прибрали снохи, и кажный к своему месту пошел, где кто ночует.
И старичок на лавку лег. Суму под голову – да разом и заснул. Видать, притомился с дороги.
А хозяину не спится – раззадорил его прохожий. Лежит он на перине своей и все думает:
«Вот ведь, – едва через порог перешагнул, а уж учит! «Погляди-тка по сторонам!» Да я в своем дому не то что кажный сучок, а кажную задоринку, кажный гвоздик знаю. Хошь по пальцам перечту...»
Прижмурил он глаза поплотнее и давай считать да перебирать – всяку ложку, плошку да кочережку, где что лежит, да что стоит, да что висит, – и в красном куту и в сенях, и на печи и в подпечье, – словом сказать, – от воронца до голубца...
И что ж ты думаешь? Ведь позабыл, много кой-чего позабыл. То новый рукомойник пропустил, что старш?й намедни из городу привез, то шкапчик для струменту, что меньш?й сынишка коло двери повесил... А уж бабью-то снасть и вовсе не упомнишь!.. Где они что ставят, бабы-то!
Разобрало его зло.
«Нет, – думает, – шалишь! Не поленюсь, – встану да круг всего дома обойду. Кажну штуковинку своей рукой перещупаю. Уж тут не собьюсь».
Разомкнул он глаза. Видит – светло в дому, стоит против оконца новый месяц и прямо к им светит. Еще и лучше, огонь вздувать не надо.
Поднялся он с постели, ступил наземь... Что такое? Темно в избе стало, будто свет в небе погас.
«Эх, – думает, – не вовремя тучка месяц оболокла. Да, может, унесет ее ветром, – опять светло станет».
Поглядел он в оконце и диву дался. Стоит месяц в небе, как прежде стоял, и прямо к им в оконце светит. Смотрит, а не светит. Потому застит свет огромадная стень – половицы покрыла, по стенам стелется, в потолочины уперлась.
Ему ажно боязно стало. «Откуда, – думает, – эдакая темнота?» А потом пригляделся, да и видит: сам он эту стень наводит, своей головой, своей бородой...
Плюнул он с досады, да и пошел в обход – кажный гвоздь своей рукой щупает, кажну плошку по названью величает. Ходил-ходил, шарил-шарил, и тесно у него стало на сердце. Вон оно как!.. Стары-то гвозди ржа съела, ажно шляпки отскочили, стары-то плошки в щербинах да в трещинах, а новое добро рука не узнает.
Призадумался он, почесал в затылке... Эх, да и затылок не тот. Вся голова не та. Была голова кудрявая, стала плешивая. Вот она – старость!.. По родной земле ходишь, да земля худо носит, в своем дому живешь, а дом-то будто чужой!
А что еще у сынов-то будет, в тех клетях то есть, где сыны спят? И стен, чай, не признаешь, а не то что этой мелочи всякой.
Ух, разгорелась в нем обида...
«Что ж это? – думает. – Рано волю забирать стали, на свой лад весь дом переворотили! Я еще тут хозяин. Пойти посмотреть, как там да что!..» – И пошел.
Заходит в тую клеть, где старшой со своей спит. Отворил дверь, да так и стал на пороге.
Видит, бьется дубинка от полу до потолка – оземь ударится, – кверху подскочит, в потолок стукнется, – наземь упадет, да опять – вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз...
Затворил он скорей дверь и пошел к другому сыну – что там будет? А там и того хуже.
Лежит между мужем и женой, как дитя малое, змей чешуйчатый. Словно веревкой их заплел.
Чуть хозяин на порог ступил, поднял змей голову, глазами светит, жалом поводит. Они-то спят, а он, небось, не спит, не дремлет...
Ох ты, страсти какие!.. Вот уж не ждал, не гадал.
Ушел он скорее от них, дал змею спокой.
Заходит к меньш?му. А у меньш?го-то хорошо: всякий сучок в стене в рост пошел, веточкой стал, всяка веточка – в листочках, и перепархивают с веточки на веточку две птички, играют, щебечут, словно уж и ночь прошла, словно солнышко поднялось.
Хорошо, а страшно!
Вышел он оттуль, пошел на сеновал.
Только прилег на сене, вдруг и слышит, будто какой человек стонет: «тошно животу моему! ох, тошно животу моему!»
Встал он скорей, пошел на гумно, – а там кричат: «прибери меня! прибери меня!..»
Он и оттуль ушел, стал коло изгороди, пот со лба отирает. А с-под изгороди кричат: «выдерни да вторни! выдерни да вторни!»
Повернулся он – и домой. Только перешагнул через порог, а ему из печи, эдак с-под чугуна, голос: «на бобре вишу, с бобром упаду».
Он еле живой до места добрался. Повалился на постель, и словно туманом его покрыло. До самого утра как пьяный проспал.
А чуть утро на двор, пошел он к этому прохожему да и говорит:
– Вот что, человек добрый, – было мне ночью видение. Мы люди простые. И толк есть, да не втолкан весь. А ты, кажись, человек бывалый. Разберись-ка, сделай милость, что к чему.
И рассказал ему все до точности, что ему ночью привиделось.
Послушал его старичок, послушал, головой покачал.
– Ну, спрашивай, – говорит. – А я тебе отвечать буду.
Тот и спрашивает:
– Что это означает, что стень моя весь свет отымает?
А тот ему:
– Много ты, батюшка, места в дому своем занимаешь. Другим развернуться негде, головы не поднять. Тяжелая у тебя рука...
Вздохнул хозяин.
– А что за дубинка, – говорит, – у старш?го в клети бьется?
– А это не дубинка, – это ум-разум евонный. Приспела мужику пора самому большаком быть, своим умом жить, да отец воли не дает, да братья не слушают. Вот и тесно ему во своей клети – так бы и проломил стены-то.
– Ишь ты! А какой такой змей у середних живет, на постели у них греется?
– Это зависть да хитрость ихняя. Они-то спят, а зависть не спит, не дремлет. Все-то свербит, все-то жалит: большуха-то богаче, меньшуха-то краше, старш?й умней, меньш?й веселей... Так как бы их круг пальца обвесть, на свой лад переворить, на первое место выскочить?.. Смекаешь?
– Самому бы невдомек... А что за птички у молодых в клети порхают?
– Ну, это душеньки их ангельские, веселые. Светло живут, тепло живут молодые твои. У них, чай, веник старый и тот зацветет...
– А кто на сеновале жалобился: «тошно животу моему»?
Усмехнулся старичок.
– А это, – говорит, – коли кто польстится на чужое сено, скосит да сметет со своим – в одно место, тады чужое-то давит свое, дыхнуть ему не дает, да и животу тяжело, – скотине то есть...
– Что ты, что ты, батюшка! Откуда ж у меня чужое сено? От веку эдакого сраму не бывало.
– А ты середнего спроси.
– Ужо спрошу... А на гумне кто кричал: «прибери меня»?
– Кого не прибрали, тот и кричал. Сами, небось, отработались, – отдыхать пошли, а метлы т?к бросили. Живое-то пожалеть нехитро, а ты неживое пожалей. Оно тебе служит, трудится на тебя, а ты его прибери, дай ему спокой, – и тебе спокойней будет.
– А кто с-под изгороди голос подавал: «выдерни да вторни»?
– А изгородь и подавала голос. Стало быть, она вверх низом поставлена, коли говорит: «выдерни да вторни!»
– А кто сказал: «на бобре вишу, с бобром упаду»?
– А это вот что: коли помрет хозяин, так и весь дом твой опустится. Хозяином он держится, с хозяином и упадет. А кто сказал, – про то нам неведомо.
Жутко стало мужику.
– Да ты, – говорит, – может, врешь все? Как мне твою правду спытать?
– Спытать не мудрено. Сходи на гумешко да еще изгородь свою погляди, – вот и будет слову моему проверка.
Он встал, пошел. Так и есть. Валяются метлы, где не показано, а изгородь вершинками в землю стоит... Ну, значит, правда!
Ох, заботно ему стало...
– Да что же мне делать-то теперича? – говорит. – Как дому поддержку дать? Ведь мне помирать скоро.
– А не засти свет молодым. Пожил, похозяйствовал, сойди с дороги да стань в сторонке, а большину старш?му своему отдай. Вот оно и выйдет, как следовает: ты себе помрешь в свой срок, когда бог велит, да хозяин-то жив будет.
Поклонился он старичку в пояс.
– Так, – говорит, – и сделаю!
Хлеба ему дал на дорогу, сала, меду... С почетом проводил… И цельную неделю ходил тихий да раздумчивый. Никому ничего не приказывает, да ни от кого отчету-почету не спрашивает – вороти куды хошь, на свой разум! Можно сказать, распустил вожжи.
А лошадки – ничего! Лошадки бегут. Поглядеть, – так еще резвей стали. Старш?й уж так-то в постромки влег – только держись. Дня ему мало, и ночью бы работу гнал.
И середний вровень с им – нипочем не отстает. Змей евонный, что ли, придремал? Только сильно повеселел парень, все посвистывает да меньш?му подпевает.
Ну, меньш?й, как был, так и есть. Выросло деревцо прямо, так и расправляться ему незачем...
Вот, стало быть, пожили они этак с недельку, попраздновали… Да не осилил хозяин... Сделали что-то не впондраву ему, осерчал он да снова вожжи-то и натянул. Опять все пошло по-старому – до той до самой поры, пока не помер батька.
А помер он, и хозяйство опустилось, и все братья разбрелись – кто куды. Дом и тот продали да в иное место перевезли. А хороший был дом, всякая причелина – с резьбой, всякое оконце – с наличником.
