В селе Новиковке мельник жил, Петром Васильичем звали. Такой он дока был – страсть! Смолоду отдали его господа в ученье к одному барину, а барин этот в Жегулевских горах жил, на Волге. Не русские у него были там мастера – иноземный народ, – у них-то Петр Васильич всю науку и перенял.
После, как пять лет проучился, стал он у своего барина дела делать: четыре водяные мельницы держал, молол на них подрядную рожь. Когда подряда нет, – мирщину молол.
Барин этого мельника любил, напрасно не обижал и не менял на приказчиков-идолов.
А уж как Петр Васильич их не жаловал, приказчиков этих! Бывало, если он не в духе, так приказчик к нему на мельницу и не ходи! Сунулся один не вовремя, он его железным ломом чуть не убил. И убил бы, – да тот увернулся и давай бог ноги.
Лет с десяток Петр Васильич мельницами заведывал, потом и помер. Хороший был мастер – мало таких на свете. Лучше его муки во всей округе не было. Да что – в округе! От Твери до Астрахани ищи – не найдешь.
А почему так? А потому, что были у него четыре моргулютки, да в Жегулях спрыг-траву достал. Другие говорят: грех это с моргулютками-то водиться, а посудить да подумать, так ведь что и поделаешь? Без них тоже – ни одну мельницу не удержать. Да и времена были барские, страшные, а мельниц-то четыре.
Было раз – приказчик один взял да и пожаловался барину, что мельник-де мошенничает, муку на сторону продает. А барин-то сам приехать не мог. Вот он и приказал приказчику распорядиться насчет мельника.
Приказчик, плутский сын, приехал в село, кликнул дворовых, вошел к Петру Васильичу в дом и заковал его в железы.
– Это еще за что? – спрашивает мельник. – Разве я душегуб какой?
– Барин приказал в солдаты тебя везти, – приказчик говорит. – А железы для того, чтобы ты не убежал.
– Так нешто ты думаешь – они меня удержат, коли я не захочу? – говорит Петр Васильич. – Они, брат, у тебя пересохли.
Как махнет руками, как топнет ногами, – они и улетели вверх.
– Вот тебе, – говорит, – и железы! Для тебя они железы, а для меня тлен. А хочешь ежели по-хорошему, так не куй меня и вези без опаски. Так, некованого, и вези. Я не сбегу. А то ты меня и не увидишь, коли закуешь!
Приказчик-то и смяк. А мужики услыхали, что увозят от них Петра Васильича, и пришли с ним прощаться.
Смотрят – сидит Петруха веселый.
– Слышали мы, – говорят мужички, – про твое несчастье.
– Что вы, – говорит, – братцы! Нет у меня несчастья.
– Да ведь в город, слышно, тебя везут, в солдаты?
– Нет, – говорит, – не в солдаты, а городского калача поесть да водки городской попить. А потом я опять здесь буду – у барина мельницы делать – и вам работешки дам.
Мужики молчат да на него глядят. Полна изба народу.
– Эх, – говорит Петр Васильич, – есть еще у меня дело тут. Да идол-то вот не велел меня из избы выпущать: боится, что сбегу. Видно, придется меньших братьев посылать. Эй вы! Ступайте-ка! Столкните лежень со свай! А то не сладят там: очень уж он у меня крепко на шипы положон...
Мужики смотрят и только диву даются – с кем это он?
А Петруха опять:
– Идите, идите, ребята! Пособите спустить нижние мельницы. Верхние-то уж перекувыркнуло, да как ловко! Ладно, ладно, я и сам знаю: трудненько вам было, земля-то уж больно мерзлая. Да это не беда: дело мастера боится. Другую завтра спустите, третью – когда я на половине дороги буду, а четвертую – как в город приеду!
Постояли мужики, постояли, послушали, потом попрощались с Петром Васильичем и пошли по домам.
– Не прощайтесь! Свидимся скоро, – говорит.
Вот идут они. А приказчик навстречу верхом едет.
– Братцы! – кричит. – Помогите! У меня верхнюю мельницу прорвало... Опустим вершники-то у низовых. Поскорей!
Подошли к мельнице, а ее уж совсем переворотило. Не поправишь.
На заре, как мельника увезли, другую прорвало, к обеду – третью, а на третий день – четвертую.
Приказчик хлеба лишился. «Погиб!» – говорит.
Как две-то мельницы у него сломало, он испугался, к барину послал.
Барин приехал, спрашивает: что случилось? А то и случилось, что ни одной мельницы уж нет.
Барин горячий был.
– Где Петряй?
Ему докладывают: так и так, в солдаты увезли.
Он как ногами затопает.
– Кто распорядился?
Да на приказчика с кулаками. Замахнуться-то замахнулся, а не ударил, потому, тот был тоже не простой, из благородных. Так он, – барин то есть, – все кулаки об стол оббил.
– Живо тройку! – И поехал в город за Петром Васильичем.
Разыскал его.
– Что ж ты, Петряй? Покинуть меня хочешь?
– Нет, барин, это вы, стало быть, хотите, а я-то нет... Да уж, видно, судьба моя такая. Уж, видно, царю теперь послужить надо, – вам довольно послужил.
– Брось, Петряй, поедем домой!
– Нет, барин, я уж теперь здесь останусь. Трудно в лодчонке от берега отчаливать – страшна середина. А как переедешь середину-то, все равно станет: земля – что там, что здесь, и трава такая же растет.
– Будет ломаться, Петряй, поедем!
– Нет, барин, оттолкнулся в лодке, без весел – так водой унесет, не догонишь. Иду охотой служить. Прощайте!
Барин и так и сяк. Не едет.
На хитрости барин пустился. Подговорил молодцов с Петром Васильичем гулять, денег на это дал.
Покуда приемка шла, они его все поили да опохмеляли, а барин свое дело делал – этому подложил да тому подсунул. Глядь – и забраковали Петра Васильича. Вот и кончилось присутствие.
Барин говорит:
– Ну, будет. Попил городского-то вина. Поедем работать.
– Как так, барин? Я ведь в солдаты иду.
– Кто идет – ушел. А ты мне остался. Хватит гордыбачить-то... Поехали.
Так и вернулся Петр Васильич домой и опять за свое дело взялся. Три мельницы за один месяц справил. Только одна до весны осталась. Спрыг-трава да моргулютки ему помогали.
Достал он спрыг-траву в Жегулевских горах, на самой вершинке. Там озера есть, и в озерах этих – ни бодяги, ни коряги, ни одного паучка, ни одного червячка... И от ветра озера никогда не колышутся. Вода в них словно стекло, а сквозь нее все видно, что там на дне есть.
Только такое озеро но скоро найдешь. Иные по целому месяцу ищут, да и то не находят.
Там-то вот и растет спрыг-трава. Цветет она на Ивана-Купала, в полночь.
В эту ночь все дно озера видно. Жемчуг словно жар переливается – инда в небе от него зарево стоит. Серебро, золото, кораллы так и просвечивают. Кораллы то и черные, и красные, и все будто узором выложены – хоть сейчас на шею надевай.
Идти за спрыг-травой – надо молитву особую знать, а то в клочки разорвут.
А назад пойдешь – нельзя оглядываться. Оглянешься – и не воротишься домой: от «черных» несдобровать.
Да и доставать спрыг-траву больно мудрено. Страх при этом большой.
Рассказывал Петр Васильич про себя, как он доставал.
– Накануне Купалина дня, – говорит, – вымылся я в бане как можно чище, надел чистую рубаху и штаны и ничего не ел, а молился богу. Вот заснули все в деревне, я и пошел к тому месту, где озеро. Пришел туда раньше полуночи, встал и стою – ожидаюсь, слушаю, что будет. Сперва тихо-тихо было, а потом – слышу, зашумело в лесу, будто звери какие дерутся. В другом месте – стук! – чего-то делают. Потом словно земля вся начинает качаться. Стою я – дрожкой дрожу, волосы у меня дыбом, сам ни жив ни мертв.
Вдруг затрещало вокруг, загремело – будто гром грянул. Вихорь набежал, и все осветилось.
Это – значит, полночь пришла. Папоротник расцвел.
Я схватил несколько цветков с правой стороны, завернул их в беленький платочек, повернулся на правую сторону и пошел.
Откуда ни возьмись, начальство! Два жандарма. Саблями на меня так и машут.
– Брось! – кричат. – А то голову долой!
И за руки хотят схватить, а не хватают. Ну, я траву-то завернул да под правую мышку. Так и держу. Долго они меня стращали, все бросить приказывали. А потом и пропали совсем. Я скорей дальше. Как могу, тороплюсь.
Вдруг вижу: война около меня началась! Такая пошла, что резня – беда! Из ружей бьют, из пушек палят. Раненые валяются, и все кричат мне:
– Из-за тебя кровь проливаем! Брось!
Потом и это пропало.
Вижу – зажгли нашу деревню. Горит она передо мной, и мой дом горит, и родня моя вся там, а черные кричат:
– Не пускай! Не пускай евонную-то родню! Пущай сгорят там! Он не бросает!
И вот запылала передо мной вся деревня костром.
Ветер так и воёт, бревна кверху подкидывает и уносит далеко, а я иду среди самого пожара.
Все мне кричат, все меня просят:
– Брось ты скорей эту траву проклятую. Мы через нее погибаем.
А я глаза закрыл, держу свой платочек.
Вдруг провалилась около меня земля. Остался я на одной кочке, а вокруг все водой заливает. Как шагнешь, так и в воде, а остановиться нельзя, не то как раз разорвут. Буря на воде страшная: волны эти так и хлещут, выше избы, а потом снег пошел с градом. Качается моя кочка, вот-вот повалюсь...
Вдруг опять пропало все. И появилась высокая каменная стена, и в ней копья воткнуты, прямо перед глазами – того гляди выколют.
Потом и это пропало. Показалось мне, будто солнце на землю падает и вся земля горит страшным пламенем.
Народ тоже горит. И кричат все, и стонут, и просят меня... И детки-то и старики старые:
– Брось спрыг-траву!
– Измаялись наши душеньки!
А я молчу да платочек покрепче держу!
Потом сгорело все, ничего не видать стало, только одно пламя, да я на кочке стою и все жду.
Огонь этот всего дольше полыхал. Потом угас, и явились передо мной монахи – цельной толпой. Встали поперек пути, кланяются и просят кинуть бесовский цветок. Так вот и увещевают не губить душу в эдаком грехе. А и слышу, да не слушаю. Иду себе. А к?к иду – и самому не понять.
Как только дошел я до своих ворот и взялся за скобу, провалились монахи, а ступил на двор да поглядел по сторонам – опять они тут.
– Не отстанем, – говорят, – ежели не бросишь!
Показывают мне ад, где грешники мучаются, и то место, что я себе приготовил. Ужас, как там люди маются. А мне всех хуже...
Они и говорят:
– Если бросишь, то вот тебе иное место – в раю, и такая хорошая жизнь, что и сказать нельзя.
Смотрю я – лес зеленый, пташки на разные голоса щебечут – заслушаешься. Прохлада, тишь, покой... И так мне туда захотелось, что взял я свой платочек, да и думаю:
«Брошу – и все тут!» – И бросил бы, да как раз петухи спели. Они и провалились – монахи эти...
Очутился я в избе весь мокрый – от макушки до пят: роса в ту ночь была сильная, а я за кусты задевал, шел.
Так и добыл себе Петр Васильич траву эту самую.
Тоже сказать – не всякий может... А силу она дает большую: в ночь и полночь ничего не случится, везде ходи.
Соберется, бывало, Петр Васильич на мельницу, а ключи у приказчика. Он подойдет со своей травой, и замок сам отпирается. Вот те и ключи!
И от хвори всякой, особо от черной немочи, шибко спрыг-трава помогает. Недаром Петр Васильич по всей округе лекарем слыл. Верст за триста народ к нему привозили. Сколько он этих бесов выгонял – и не сочтешь! А брал за это мало, по совести.
Бывало, везут к нему бесноватого, а бес за пятнадцать верст Петра Васильича чует и кричит благим матом: «Зачем вы меня везете к этому подлецу?» Ругательски его ругает, а как выйдет Петр Васильич, он и присмиреет.
А Петр-то Васильич нахмурится, сердитый станет, беда! Возьмет е г о за руку и скажет:
– Смирно! Тихо! Пойдем, пойдем, ко мне в гости. У меня уж есть твои товарищи...
Введет бесноватого к себе в избу, положит на коник, и лежит бесноватый у него несколько суток, глядя по болезни.
А Петр Васильич в это время не ест и не пьет, будто пост у него, и все такой суровый ходит – и не подступись!
Потом и начнет беса из больного выгонять. А тот кричит: «Куды я пойду?» Мельник ему и сказывает, куды идти, где поселиться и что делать. Эти места, куда он ч е р н о г о – т о посылает, у нас и неведомы никому – совсем в другую сторону...
Покуда бес выходит, с больного семь потов сойдет. А Петр Васильич его как ни можно теплей одевает да укрывает.
– Это, – говорит, – на пользу. Пущай потеет.
Ну, а как выйдет бес, больной и уснет. Петр Васильич всех из избы выгонит, чтобы совсем тихо было, и до той поры больного не будит, покуда тот сам не проснется.
Проснется он, Петр Васильич ему сейчас чайку горяченького, потом – поесть маленько. Больному-то и полегчает. Поживет он на мельнице еще денька три и поедет домой совсем здоровый. А Петр Васильич ему наказывает беречи себя, не ходить раздевши, да и в пище быть умеренным и не показанного не есть. «А ежели ты не убережешься, – скажет, – и снова захвораешь, так опять приезжай, только не той дорогой, как в первый раз ехал, а другой. Да и домой от меня не прежним путем поезжай. А то подстережет тебя ч е р н ы й и воротится».
Ему, понятное дело, платили за это хорошо: только он никогда много не брал. Что ему ни дай, он половину возьмет, а больше – ни-ни! Да и эти деньги на ветер пустит. Такой уж у него порядок был: как проводит больного, так дни четыре пьянствует. Может, с устатку-то надо было ему душу отвести. Кто его знает...
С этими, с моргулютками-то, ладить – тоже не простое дело. У кого спрыг-трава есть, они тому служат, кланяются. Да ведь не по доброй волюшке – по страху.
Покуда боятся, потуда и дело свое хорошо исполняют. А ежели хозяин пьяный или с бабенками захороводится, тут и пиши – пропало: начнут донимать. Ни днем, ни ночью от них покою нет. Они и спать-то Петру Васильичу не давали – хоть глаз не заводи. Давай да давай им работы! В самую полночь будят: говори, что делать. А не придумаешь для них дела, замучают, затормошат. Уж он их и песок считать посылал, и пеньки в лесах... (самое это для беса трудное дело: ведь иной пенек с молитвой рублен; дойдет до него бес и собьется со счета – надо пересчитывать. Ему новая работа, а хозяину – передышка). А то еще посылал их Петр Васильич воду в море промеривать или мельницу ветряную строить. У ней крылья-то накрест. Станут черти у мельницы вершину класть, все и разлетится. Умный был мужик – ничего не скажешь.
– Хорошо, – говорит, – с моргулютками жить. Только надо быть хитрым, шустрей беса, а то как раз головы не снесешь.
Долго бы он еще прожил, кабы не ведьма Матрешка. Сгубила его, беднягу, ни за что, без соли съела, плутская дочь, да и самой бог счастья-то не дал: в Сибирь пошла.
Солдатка она была, и такая красавица, что страсть. А Петр Васильич и приволокнись за ней. Она поддалась да у пьяного-то и унесла спрыг-траву.
Тут его моргулютки и доняли.
Через четыре года Петр Васильич весь высох, как лучина стал.
Так и помер бедняга: больно уж они ему по ночам спать не давали.
